ANGEL WITH HORNS

АНГЕЛ С РОЖКАМИ

"Гвардиан" ("Guardian"), 3 января 1998 года

Автор: Suzie Mackenzie

Переводчик: Cuba

Алан Рикман сделал карьеру, играя сексуальных, сардонических злодеев, однако в реальной жизни он выглядит образцом лояльности, стабильности и верности. Так как сочетается его причудливое стремление к самоконтролю с его эмоциональным надломом. Он вложил это все в свой дебют в качестве директора фильма.

Я точно знаю момент, когда Алан Рикман стал звездой, хотя тогда никто не заметил, что это произошло, даже сам актер. Это был вечер 26 сентября 1985 года, четверг, место действия - Other Place, студия Королевского Шекспировского Общества (RSC) в Стратфорде-на-Эйвоне, а событие - премьера "Опасных связей". Конечно, сейчас легко говорить о том, что пьеса была предназначена быть хитом. Но в то время театральная постановка романов была не в моде, Кристофер Хемптон считался кем-то вроде диссидента, Ховард Дейви (Howard Davies), директор, не вписывался в рамки RSC - с пьесой о Франции 18-го века, с элементами сексуальной игры группы избалованных аристократов - извращенцев - вызывая чувство финального радостного разгула. И действительно, "Связи" были заключительной постановкой довольно тусклого сезона - возникало чувство неловкости за пьесы, как будто зараженные духом времени.

Той ночью все сговорилось помогать Рикману. Было холодно, было темно, шел дождь, заставляя даже Other Place казаться уютной тихой гаванью. В театре была атмосфера ощущения, что вы присоединились к публике, состоящей в основном из других актеров. То, что написал Хамптон, было национальной пьесой. Лакло, писавший за семь лет до Французской Революции, ограничился свидетельством об обществе, управляемом инстинктами, уничтожившем само себя. Как и Фрейд после него, Лакло ставил сексуальность в основу человеческой деятельности и государства, хотя любовные интриги его виконта де Вальмонта и маркизы де Мертейл должны наводить на мысль о полном разложении их общества. Это была политическая пьеса, но в утонченной, элегантной оболочке - железная рука в бархатной перчатке - в этом есть что-то от сущности самого Рикмана.

То, что я помню о игре Рикмана в роли Вальмонта - это его тело: казалось, что оно все на шарнирах, поэтому может двигаться, как он хочет. Этот голос - ровный, ритмичный и даже музыкальный - возникающий, чтобы соперничать с телом. Он пугал. Пугал не потому, что был аморален, но потому, что заставлял вас быть такими же. Внутри морального вакуума, который окружал его - и который ничто не могло преодолеть - он был неотразим.

В эту ночь, как превосходно сказала Лидси Дункан, которая играла маркизу: "Множество зрителей ушли из театра с мыслями о сексе, и большинство из них хотело бы заняться этим с Аланом Рикманом". Большинство из них уходило из театра еще и удивляясь, где это RSC прятало актера такого уровня. В сезоне 1985 года у него было две шекспировские роли: Джек в "Как вам это понравиться" и Ахиллес в "Troilus and cressida". Даже через 12 лет больно думать о том, какие роли он мог бы сыграть - Гамлет (которого он все же сыграл в 1992), Просперо, Макбет. И почему не предложить ему Чехова. Или Ибсена.

Это было не лучшее время для больших театров. Имело место мужланство (machismo) среди театральных режиссеров, особенно в RSC, что вызывало у актеров справедливое возмущение. Актрисы, в целом, чувствовали себя лучше, особенно если они пользовались традиционной формой отношений между мужчинами и женщинами. Было потеряно множество прекрасных актеров. Некоторые, Джонатан Прайс, например, просто оставили классический театр, чтобы никогда не вернуться. Кеннет Брана, в Riverside, и Ian McDiarmid в Almedia основали свои собственные компании. Рикман еле выскользнул из этой западни. Как он говорит: "Хотелось бы иметь возможность посмотреть назад, в то время, и спросить себя, действительно ли это было лучшее из того, что можно было сделать. Это действительно было блестящее созвездие актеров". И, может быть, отражением этого является то, что Тревор Нанн, человек, который ушел из RSC тогда, это человек, который ушел из Королевского Национального Театра сегодня.

Есть старая китайская поговорка. Если ты будешь достаточно долго сидеть на берегу реки, мимо тебя может проплыть труп твоего врага. Рикман почти 20 лет ждал своего первого триумфа - ему было 42 в 1985 году, когда пришел успех. И даже тогда, когда ему должно было казаться, что он всего достиг, неожиданно ситуация вышла из-под его контроля. Роль Вальмонта в фильме "Опасные связи" ушла к Джону Малковичу, как говорит Рикман, "очень модному в то время". Теперь он может говорить об этом философски. "Мы живем в реальном мире. Моего участия в этом фильме никогда не было в программе, я это знаю". Но тогда это его задело. Он никогда не смотрел фильм: "Зачем мне это?" Но, как он говорит, именно "Связи" изменили направление его работы. Когда пьесу привезли на Бродвей для сокращенного, отредактированного, разрешенного Американским профсоюзом театральных актеров 20-недельного показа, спектакль увидел продюсер Джоэл Сильвер, который искал обаятельного трагикомического злодея, противника для героя "Твердого орешка", которого играл Брюс Уиллис. Кто-то сказал, что не участие в фильме "Опасные связи" спасло Рикмана, потому что сохранило его чувство юмора. "Твердый Орешек" ему его вернул. Рикман в этом блестящем комиксе неотразимо смешон. И заметьте, что он может отметить точную температуру, на которую реагирует камера. Он не кричит в нее - как Брана - и при всей его яркости, не устраивает перед ней суеты. Движения отточены, а то, что он делает уголком глаза, вызывает воспоминания о великом Robert Mitchum. Есть у Британского театра традиция - не замечать национальные таланты, как будто мы не можем сказать, насколько хорош актер, пока он не пересечет Атлантику. Американцы не делают таких ошибок. Следующим фильмом Рикмана в Голливуде был "Робин Гуд, Принц Воров" с Кевином Костнером.

Теперь все это для Рикмана позади. Театральные проблемы остаются, но не задевают Рикмана. Теперь он может делить время между кино и театром так, как он хочет. Он только что вернулся из Лос-Анджелеса, где снимался в фильме "Поцелуй Иуды" со своей подругой Эммой Томпсон. "Это триллер, в котором она играет агента ФБР, а я играю детектива, и мы оба из Нового Орлеана". Он останется в Лондоне, чтобы приступить к съемкам фильма Шермон Макдональд "Зимний гость", сценарий которого он написал в соавторстве с Макдональд, писателем, чью первую пьесу он продвигал, когда был рецензентом еще в Bush Theatre. Среди актеров фильма - Эмма Томпсон. В планах фильм "Луна и грош", адаптированный Кристофером Хамптоном... и так далее. Очевидно, что список ролей в его жизни довольно постоянен. "У меня преданные друзья", - говорит он. Он поддерживает отношения с одной и той же женщиной, Риммой Хортон, уже 30 лет.

Люди иногда описывают Рикмана, как отчужденного, высокомерного, этакое "светило", но вместо холодного, давящего своим авторитетом субъекта, я встретила приятного интеллигентного человека, который много смеялся. Он не легкий человек и сам признает это ("Удачи Вам с этим...") Его первые слова - следующие за моим стандартным "Рада Вас видеть" - ирландское "Лучше бы кого-нибудь другого". Но он искренний. Он будет пытаться быть честным, сказал он. Он не может этого обещать, потому что есть внутренний голос, который проверяет все, что он говорит.

Кажется, что он обладает сверхъестественным умением делать правильный выбор. Прошлогодняя покоряющая фантастическая мистификация "В поисках Галактики", например, едва выполнила всё, что обещали на бумаге, но уже появился значительный культ группы бывших звезд телевидения, которые спасают Вселенную. "Ну, это хороший, яркий, живой фильм, - говорит Рикман, - Люди были удивлены им, и спрашивали: разве вы когда-либо не задавались вопросом, почему некоторые из этих людей (Сигурни Уивер, Тим Аллен, Тони Шалхоуб и Сэм Роквелл) в этом участвовали? Все мы читаем это и считаем, что это было оригинально и трогательно. Режиссёр, Дин Пэрисот, был очень находчив, почти каждый, кого он пригласил, был театральным актером, которого могла задеть эта история. На репетиции, он только сказал: "Это - о Вас, это - ваша история".

Вот список того, что он не любит. Говорить о себе. "К чему это? Бог свидетель, как я скучаю в обществе актеров, говорящих о себе". Услышав вопрос о себе, отвечает: "Я не думаю, что это правильно, чтобы каждый знал все обо мне". Из-за этого можно подумать, что его главная цель - поднять себе цену - но основная мысль, которая возникает наиболее часто в разговоре с ним, это боязнь одиночества. Он не любит театров, которые расположены не в городах, "потому что когда ты уходишь со сцены, ты хочешь выйти с нее в жизнь". Он не любит помпы, которая у него ассоциируется с Нью-Йорком и Голливудом, потому что, когда он приехал туда в первый раз, "черные окна поднимались, и я моментально понял, зачем было все это: что бы держать меня как можно дальше от других людей - и это было ужасно". Проблема в том. говорит он, что успех очень часто влечет за собой изоляцию. "В Лос-Анджелесе это определяется высотой стен вокруг вашего дома и размером дома внутри этой высокой ограды. Это жалкое существование, на мой взгляд". Чем больше успех, тем сильнее давление, которое удаляет тебя из реального мира.

Желание оградить личную жизнь - совершенно другой инстинкт. У большинства людей есть личная жизнь, говорит он, "если понимать под этим желание контролировать наблюдение за вами". Но для актера это очень важно. "Играя, ты отдаешь часть себя, передаешь себя во власть любой роли, которую тебя попросили сыграть. Я не прячусь, не убегаю, не стремлюсь к анонимности. Я оставляю за собой право не иметь на лбу штампа, на котором написано, кто я такой. Потому что это мешает людям, наблюдающим за моей игрой". И он, наверно, прав: информации может быть слишком много.

Я помню, как однажды слышала запись "Pomp and Circumstance Number Three". "Я хочу, чтобы ты сыграл это, - хихикнул старик, и его голос понизился до шепота, - как будто ты раньше никогда об этом не слышал". Это была шутка, но в этом есть доля правды. Как подойти к нужной теме со свежим восприятием - Рикман использует слово "невинно". Когда он играл Гамлета, как он рассказывает, он видел среди публики молодую девушку, одетую в майку с картинкой из "Верно, безумно, глубоко" и изображающую из себя Джульет Стевенсон, которая явно была не в ладах с реальностью. Это все фантазии, говорит он, вымыслы, которые преследуют актеров повсюду. "Я не могу отвечать за чьи-то фантазии. Я не могу думать об этом, я не могу жить с этим и я не хочу на этом останавливаться". Так что же он хочет, спросила я его. Он ответил: "Я хочу быть звеном в цепочке пересказывания истории".

Он знает, что нет новых историй, нет ничего нового под солнцем; только новые способы рассказать их, исполнить их, нарисовать их, сыграть их. Слушая его рассказ об его детстве, я была потрясена сначала отношениями в его семье - любовь, потеря - потом их уникальностью.

Я сказала, что не думаю, что ему доставляло удовольствие быть директором картины, потому что он слишком сильно хочет, чтобы его любили. "Любовь, - сказал он, удивившись так, как будто я только что придумала это слово. - Нет, это не имеет ничего общего с любовью". Потому что, как я поняла позже, любовь занимает особое место в его сознании. Он употребил это слово только дважды.

Говоря о своей спутнице, Римме. И о своей матери.

Счастливое время кажется таким только при сравнении с худшими временами. Его раннее детство, говорит он, было хорошим временем; хотя семья была бедной, а дом в Эктоне маленьким и тесным для шести человек, его родители были счастливы. Было что-то вроде конфликта культур - его мать методистка из Уэльса, а отец ирландский католик - и некоторое количество драк и слез за дверями. Но он никогда не сомневался, что его любят. Это было ему совершенно ясно.

Слушая людей, иногда трудно не изменять сказанные слова. Я думала, что он сказал: "Каждый из нас - это сумма удач, которые у него были". Но что-то в интонации его фразы предупредило меня об ошибке, и когда я попросила его повторить, я услышала, что он говорит lack, а не luck. "Мы те, кто мы есть. Сумма того, в чем мы нуждаемся". Его главная потеря - и не только его, но и его двух братьев, сестры и, конечно, его обожаемой матери - смерть его отца от рака легких, когда Рикману было восемь лет, а остальным детям девять, семь и пять.

Со смертью его отца все изменилось. "Что вы хотите от меня услышать? Да, я помню что-то о нем, но все что я помню о моем отце, это воспоминания восьмилетнего мальчика. Да, его смерть была большим потрясением для четырех детей младше десяти лет". Я спросила его, чувствует ли он отсутствие отца в своей жизни. "Нет, - сказал он, делая это слово больше вопросом, чем ответом, - это невозможно чувствовать". Это невозможно чувствовать, объяснил он, потому что человек должен жить своей жизнью.

 Временами, говорит он, прошлое появляется перед ним, как моментальная фотография, застывший момент жизни. Маленький мальчик в классе. Директор проходит через комнату, становясь перед классом, тихо разговаривает с учителем, потом оба поворачиваются и смотрят на мальчика. "И я знаю, что они собираются сказать. Они собираются сказать, чтобы я шел домой, где мне скажут, что мой отец умер".

Или момент после похорон, когда он увидел мать первый раз после смерти отца. "Друзья собрали нас, чтобы встретить ее. Они сказали "смотрите, вон ваша мама", а мы все спросили "где?". Потому что мы не узнали эту женщину, одетую с ног до головы в черное". Он рассказывает сцену из "Детства" Горького, в которой мальчик открывает дверь и смотрит в длинную комнату. В конце комнаты сидит женщина, обнаженная до пояса, в красной юбке. Руками она обхватывает тело мужчины, у которого монетки на глазах. Ее мужа, отца Горького. "Может быть, - говорит Рикман, - моя история не столь драматична. Но вы понимаете. Я привык видеть мою мать в самых ярких тонах. Для меня это было большое потрясение".

Наверное каждому из нас приходилось оправляться после потрясения. Это похоже на кратер в памяти, и вы живете, пытаясь не заснуть на краю. Его мать так никогда и не ушла от этого. Она снова вышла замуж, ненадолго, на три года. "Все, что можно об этом сказать, это то, что это не сработало. В ее жизни была одна любовь". Его мать стала отчаянно оберегать своих детей, "как тигрица". Она обращалась с ними одинаково, говорит он; у нее не было любимчиков.

А потом это случилось. Он получал образование в школе Latymer Upper в Хаммершмите. "Другой мир, с другими ролями, отличающимися от тех, на которых я вырос". Он хорошо учился, был лучшим учеником. Он обнаружил, что холодная беспристрастность, как он называет "дух настоящей Англии", лучше соответствует его темпераменту, чем Кельтская эмоциональность. "Латимер был как холодный порыв ветра вокруг головы". И неожиданно он почувствовал себя выдернутым из своего окружения. "Хочется убежать, и ты понимаешь, что пришло время для этого. Ты принадлежишь к среднему классу и с ним же и имеешь дело. Ты чувствуешь себя виноватым и хочешь уйти от этого. И тогда начинаешь достигать каких-то успехов..." На самом деле, сначала он выбрал не театр. После школы он поступил в колледж искусств. Он хотел быть дизайнером, и, с группой друзей, создал студию в Сохо. "Это было грандиозное время, хотя мы не зарабатывали много денег". Потом, в 24 года, он огляделся вокруг себя, думая: "Это что, все что будет в моей жизни?", решительно отбросил все и поступил в Королевскую Академию Драматического искусства.

Оглядываясь назад, говорит он, театр, игра, всегда были его миром. Это даже не было сознательным решением. "Для меня, это было просто поиском места, на котором я мог бы работать "на всю катушку". Это было открытие самого себя. "Может быть, поэтому мне понадобилось некоторое время, что бы решить это сделать". И хотя он так не говорит, игра должна была показать ему дорогу назад к его корням. Говорят, что первое время он был скованным, неловким, неуверенным в себе на сцене. Если игра на сцене - это искусство раскрыть себя на публике, для Рикмана, с его манией самоконтроля, - "спросите саму Джульетт Стевенсон" - театр был единственным местом, где он мог освободиться от этого контроля без ущерба для себя.

В его семье никогда не было соперничества или ревности к успехам, говорит он. "Наоборот. Все что я чувствовал с их стороны - это гордость за меня. А я горжусь ими". Особенно его поддерживала мать. "Она сама была очень талантлива. Она могла бы быть певицей - в другом мире и с другой матерью".

Он подчеркивает, что таланта недостаточно. Еще необходимы, не говоря уже о преданности делу, условия при которых талант может раскрыться. Его мать дала ему нечто редкое в отношениях между родителями и детьми - благородство. Талантливая сама, даже если ей не дали возможности развить талант, она не завидовала сыну. В подарок на ее 80-ти летие, он пригласил ее на "Призрак Оперы" - Это было то, что она хотела, мюзикл. Потом был большой прием, на который она вышла "как будто она была звездой. Я никогда не видел, что бы кто-то так входил в комнату". Она умерла в прошлом году. В то время, когда он работал над "Зимним гостем".

Он говорит, что его работа - это его биография. "Если люди хотят знать, кто я, это все есть в моей работе". Было время, когда он открыто интересовался политикой, поддерживал лейбористов. Сейчас этот интерес уменьшился. "Я обнаружил, что все меньше и меньше интересуюсь общественным устройством - я достаточно много видел его в действии.

Итак, если "Зимний гость" автобиографичен, - не буквально, а по смыслу - что он может сказать о Рикмане?. Это пьеса Шермон Макдональд, переделанная для экрана. Ее взгляды, ее слова. Но очевидно, что что-то заставило его вернуться к этому сюжету после постановки пьесы. Это не тот человек, который охотно повторяется. Должно было обнаружиться что-то новое или что-то пропущенное, чтобы он почувствовал, что должен вернуться к этому во второй раз.

История серьезная, многослойная, поэтическое размышление о жизни и смерти, семь периодов в жизни человека, рассмотренные через отношения четырех пар: мать и дочь, мальчик и девочка, двое юных школьников, две пожилые женщины. Фигуры отца нет, - он уже умер - но еще интереснее, что в фильме нет ни одного взрослого мужчины. Я спросила Рикмана, что его особенно привлекло в этом материале. Он не смог выбрать, что поставить на первое место. Быть директором, говорит он, это работа, в которой вы используете таланты других людей.

В его жизни был ряд поразительных совпадений. Идея пьесы возникла из истории, рассказанной ему его подругой Лидси Дункан, чья мать болела болезнью Альцгеймера. "Однажды она нашла мать в саду, срезающей розы в высоких сапогах и своей свадебной шляпке". Рикман познакомил Дункан с писательницей Шермон Макдональд. "Прошло несколько лет, я снимался в Америке и театр Almedia спросил, хотел ли бы я ставить пьесу. Шермон закончила "Зимнего гостя" и ждала, пока у меня появится возможность ее ставить. На роль умирающей матери Рикман пригласил Филлиду Лоу, мать Эммы Томпсон. "Это был редкий случай, это было первый раз за пять лет, чтобы Филлида была свободна. Она ухаживала за своей умирающей матерью". В некотором смысле, и если вы верите в такие вещи, сказал он, получилось так, как будто пьеса ждала ее.

И, может быть, добавляет он, это и привело к успеху. "В этом мире, в котором люди проходят мимо друг друга, не соприкасаясь, я хотел сконцентрировать внимание на восьми голосах, изолированных в маленьком городе очень холодной зимой. Может быть, из-за того, что я все больше и больше перемещаюсь в мир рекламы, фильмов и путешествий на самолете, это показалось мне обнадеживающим". В фильме есть момент для каждой пары, в котором один протягивает руку другому и это отвергается. Но потом приходит момент, когда рука сжимается. "Да, я хотел это показать, - говорит он, - это дает ощущение понимания того, зачем мы здесь".

Я сказала ему, что считаю финал фильма, в котором маленькие мальчики уходят по льду, очень тягостным. Я не хочу, чтобы они умерли. "В тот момент они не умрут", - говорит он. Интересно, что в пьесе был совершенно недвусмысленный финал - два мальчика исчезали в тумане и они умирали. Фильм заканчивается намного более неопределенно. Рикман говорит, что именно он принял такое решение. "Пьеса была слишком прямолинейна, слишком мелодраматична. Я хотел, чтобы конец фильма был оптимистичным. Даже счастливым.

"Конечно, - говорит он, смиряясь с этим, - меня отождествляют с мальчиком из фильма, у которого умер отец. "Для этого мальчика то, что случилось - сексуальное пробуждение. Все царство возможностей, которые есть в его жизни, открывается перед ним. Там есть прекрасный момент, когда молодая девушка приходит к нему домой, пока его матери там нет, и она специально переворачивает все фотографии, хранящие память об его отце, чтобы освободить мальчика от чувства вины или печали. Как говорит Рикман, это фильм о способности человека признавая, что мы не можем достичь невозможного, изменять прошлое.

"Когда мы становимся старше, - говорит он - мы все ждем поддержки. А молодые уходят из мира, который мы для них создали. Я думаю, фильм именно об этом. Последняя реплика в нем: "Жди меня".

Он заставил меня удивиться тому, что у него нет детей. Это не было сознательным выбором, говорит он. "Это не от меня одного зависит, как Вы понимаете. Есть еще один человек". Он говорит, что хотел бы семью. "Иногда я думаю, что в идеальном случае у нас было бы трое детей, лет 12, 10 и 8, и мы были бы замечательными родителями". Но когда я говорю, что он может уйти к 20-тилетней восходящей звезде, начать сначала... "О, нет", - говорит он. Никогда не сооблазнитесь? "Нет".

Я уже думала о нем, как об исключительно здравомыслящем, уравновешенном человеке, когда он неожиданно изменил курс. Недавно он сказал мне, что "кое-кто разбирающийся в таких вещах" объяснил ему, что все проблемы и колебания в его жизни возникают из-за того, что он Рыба по знаку Зодиака. "Я хочу плыть в двух направлениях одновременно. Хочу успеха, навлекаю на себя неудачи". Даже хуже, говорит он, действительно, в его знаке нет земли. "Он весь воздух и вода. Ничего, чтобы меня удерживало". Я уже решаю, что он издевается, когда он говорит: "К счастью, там есть немного огня. Это должно быть от моей мамы - она была Стрелец".

Теперь ему кажется, говорит он, что в первый период его жизни, вся его энергия была собрана вместе, связана, "так что какой бы ни была его карьера, она производит впечатление спланированной". Тем не менее, она хаотична, говорит Рикман. "У меня есть чувство, что я сам не знаю, что буду делать в следующие полчаса". Но он доволен собой, своими фильмами. Если успех приходит к тебе, говорит он, это шанс сделать то, что ты хочешь. Он хочет жить до старости. "И быть известным, как актер, что-то где-то делающий в 70 лет". Но у него нет стремления уехать в Голливуд. Вещи, которые он любит больше всего, это простые вещи: "Хорошие друзья, хорошая еда, хорошее вино".

Есть люди, не знают Рикмана и не любят его. И те, кто его знают и обожают его. Это потому, говорят его друзья, что он настоящий джентльмен. "Он меня возненавидит за эти слова, но он олицетворяет все эти старомодные исчезающие христианские добродетели". Его трудно вывести из себя. За двенадцать лет прошедших после "Опасных связей", он заработал репутацию для ролей сексуальных злодеев, можно сказать, создал собственное амплуа. Но упомяните слово "секс" при нем, и он тут же попадется в эту ловушку. Нет, скажет он, сексуально озабоченным он никогда не был, что за ерунда... Потом , "настроение улучшается: "но может быть на следующей неделе у меня будут сексуальные проблемы". Его следующая роль, говорит он мне, в фильме Кевина Смита, который написал и снял "Клерков". Он играет ангела. "Вы же знаете, - говорит он, - у ангелов нет половых органов". По некоторым причинам, он находит это ужасно забавным.

Премьера "Зимнего гостя" состоится 9 января.

_______________________________________________________________

На языке оригинала:

Alan Rickman has built his career playing sexy, sardonic villains, yet in real life he seems a paragon of loyalty, stability and monogamy. So what does a self-confessed control freak do with his emotional mayhem? He puts it all in his directorial film debut

I was present at the exact moment that Alan Rickman became a star - though no one saw it coming, not even the man himself. It was the evening of Thursday September 26, 1985, the venue was the Other Place, the RSC studio in Stratford-on-Avon, and the occasion was the first night of Les Liaisons Dangereuses. Of course, it is easy now to see that the play was destined to be a hit. But back then, adaptations of novels were not the vogue; Christopher Hampton was something of a maverick writer; Howard Davies, the director, was on his way out of the RSC and the whole enterprise - an 18th-century French period piece featuring the sexual romps of a bunch of pampered, aristocratic perverts - had the fin-de-siecle feel of a final festive fling. And, indeed, Les Liaisons was the closing production of a lacklustre season - there had been a self-conscious designer feel about the productions, as if infected by the spirit of the times.

That night, the elements conspired to assist Rickman. It was cold, it was dark, and it was raining, making even the tinpot Other Place appear cosy, a safe haven. Inside, there was the aura of expectation that you get with an audience comprised mainly of other actors. What Hampton had written was a state-of-the-nation play. Laclos, writing seven years before the French Revolution, had borne witness to a society, driven by appetite, eating itself alive. Like Freud after him, Laclos took sexuality as the substructure of human activity, and through the sexual shenanigans of his Vicomte de Valmont and Marquise de Meurteuil could be inferred the corruption of the superstructure - society. It was a political play, but one dressed with consummate elegance - the iron hand in the velvet glove - something of the essence of Rickman himself.

What I remember of Rickman's performance as Valmont is that his body seemed to be hinged in all sorts of unexpected places, enabling him to fold and unfold it at will. That voice - poised, cadenced, raw and yet musical - came out of a mouth like a cave, creating these tilts of sound and body. He was frightening. Frightening, not because he was immoral, but because he made you want him. Within the moral vacuum that surrounded him - and that nothing could penetrate - he was irresistible.

That first night, as Lindsay Duncan, who played the Marquise, Valmont's partner in crime, has famously said: "A lot of people left the theatre wanting to have sex, and most of them wanted to have it with Alan Rickman." A lot of people must also have left the theatre wondering where the RSC had been hiding an actor of such calibre. In the 1985 season, his two Shakespearean roles were Jaques in As You Like It and Achilles in Troilus And Cressida. Even 12 years on, it still smarts to think of the roles he could have had - Hamlet (which he did at producer Thelma Holt's invitation in 1992), Prospero, Macbeth. And why hadn't the National picked him up - offered him a Chekhov. Or Ibsen. He would make a terrifying Judge Brack.

It wasn't a good time in the big subsidised theatres. There was a machismo among directors, particularly at the RSC, that actors rightly resented. Actresses on the whole fared better, especially if they chose to exploit the traditional male/female power structure. A number of wonderful actors were lost. Some, Jonathan Pryce, for example, simply left classical theatre - never to return. Kenneth Branagh, at the Riverside, and Ian McDiarmid, at the Almeida, established their own actor/manager companies. Rickman almost slipped through the net. As he says, "Perhaps the powers that be should look back at that time and ask if really the best was made of it. It was an amazing bunch of actors." And perhaps it is worth reflecting that Trevor Nunn, the man who ran the RSC then, is the man who runs the Royal National Theatre today.

There is an ancient Chinese proverb. If you sit long enough by the river bank, the body of your enemy may float by. Rickman waited almost 20 years for his first taste of triumph - he was 42 in 1985 when success came. Even then, it must have seemed to him that all too suddenly it was snatched out of his grasp. The part of Valmont in Stephen Frears' film Dangerous Liaisons went to John Malkovich - as Rickman says, "hot at the time". Now he can be philosophical about it. "You have to live in the real world. My getting that part was never on the cards, I know that." Then he was hurt. He never went to see the film: "Why would I?" And, as he points out, it was Les Liaisons that changed the course of his career. When the play transferred to Broadway for its brief, packed-out, American Equity-endorsed, 20-week run, it was seen by film producer Joel Silver, who was looking for a charismatic, serio-comic, sardonic villain to cast opposite his Die Hard star Bruce Willis. Someone has said that not getting Dangerous Liaisons saved Rickman, because it saved his sense of humour. Die Hard gave him it back. Watching Rickman in that brilliant cartoon of a film, he is irresistibly funny. And you see he can gauge the exact temperature at which the camera reacts. He doesn't shout at it - like Branagh - and for all his flamboyance, there is not a lot of fuss. The movements are nuanced, and something he does with the corner of his eye is reminiscent of the great Robert Mitchum. There is a tradition in British theatre for missing native talent, as if we can't tell how good it is until it has crossed the Atlantic. The Americans don't make that mistake. Rickman's next Hollywood film was Robin Hood: Prince Of Thieves, with Kevin Costner.

These days, everyone is after Rickman. Theatre offers pour in from the RSC and the National, but so far Rickman has taken none. He can now divide his time between film and theatre at will. He has just returned from Los Angeles, where he was making the film Judas Kiss with his friend Emma Thompson, "A thriller in which she plays an FBI agent and I play a detective, and we're both from New Orleans." He will remain in London for the opening of his directorial film debut of Sharman Macdonald's The Winter Guest, a script he co-wrote with Macdonald, the writer whose first play he promoted when he was a reader all those years before at the Bush Theatre. The film features, among others, Emma Thompson. He plans a film of Maugham's The Moon And Sixpence, adapted by Christopher Hampton ... and so on. Ergo the cast list in his life is pretty constant, he is loyal. "I have loyal friends," he says. He has been in a relationship with the same woman, Rima Horton, for almost 30 years.

People sometimes describe Rickman as aloof, haughty, a 'guru', but instead of some bleak, intimidating oracle, I meet a warm, intelligent man who giggles a lot. He is not easy, he admits it himself ("Good luck with this one ..."). And his first words - following my standard "Pleased to meet you" - are an Eeyorish, "Whoever I may be". But he is candid. He will try to be honest, he says. He can't help it if there's a voice in the back of his head checking everything he says.

To list some of his hates: Talking about himself. "What is it about actors? God knows I get bored with actors talking about themselves." Being asked questions about himself. "I don't think it's right that everybody knows everything about me." From this you could assume that his primary purpose is to hold himself at bay - but the theme that recurs most frequently in his conversation is a horror of isolation. He hates theatres that aren't in cities, "because when you come off the stage, you want to walk out into life". He hates the limos he is routinely accorded in New York and Hollywood because the first time he got in one, "the black windows went up and I knew in a flash what it was all about: to keep me as far away from the next human being as possible - and what a terrible concept that is". The problem, he says, is that success is too often measured in terms of isolation. "In LA it is measured by the height of the walls around your home and by the size of the home inside its high walls. That's a kind of living death to me." The more success you have, the greater the pressure to remove yourself from the real world.

The desire for privacy is an entirely different instinct. Most people are private, he says, "if by private is meant wanting control over the way you are seen". But for an actor, privacy is essential. "Acting is about giving something away, handing yourself over to whatever role you are asked to play. I'm not hiding or escaping or seeking anonymity. I reserve the right not to have a rubber stamp on my forehead saying this is who I am. Because who I am gets in the way of people looking innocently at the parts I play." And he is probably right: it is possible to have too much information.

I remember once hearing a live recording of Elgar conducting Pomp And Circumstance Number Three. "I want you to play this," the old man chuckled, his voice rising to keep pace with that all-too familiar crescendo, "as if you had never heard it before." It was a joke, but it was also a stab at truth. How do you come to something fresh - or, to use Rickman's word, "innocently"? When he is acting Hamlet, he says, and he sees a young woman in the audience wearing a Truly, Madly, Deeply T-shirt, and also present is Juliet Stevenson, there is a clash of realities. It is all about fantasies, he says, the myths that follow actors around. "I cannot take responsibility for people's fantasy. I can't think about it, I can't live with it and I won't dwell on it." So what do you want, I ask him. "I want to be part of the storytelling chain," he says.

He knows that there are no new stories, nothing new under the sun; only new ways of telling them, playing them, painting them, acting them. Listening to him talk about his childhood, I am struck first by its familiarity - love, loss - then by its uniqueness.

I say that I didn't think he'd enjoy being a director because he wants to be loved too much. "Loved," he says, as startled as if I'd just invented the word. "No, it has nothing to do with love." Because, I realise later, love occupies a particular space in his mind. He uses the word only twice.

Of his companion, Rima. And of his mother.

It is by contrasts that we remember things.

A happy time is happy only as distinct from darker times. His early years, he says, were good years - though the family was poor and the house in Acton small and cramped with what became a family of six - his parents were happy. There was something of a clash of cultures - his mum a Methodist and Welsh, his dad an Irish Catholic - and a certain amount of banging and weeping behind doors. But he never doubted, as a child, that they were loved. He is clear about this. "We were not excluded, not at all."

Listening to people, it is hard sometimes not to pre-empt what they are going to say. I thought he said, "We are each the sum of the luck we have." But something about the tone of this phrase struck me as wrong, and when I asked him to repeat it, I heard that he had said "lack": "We are who we are. The sum of the lack we have." His lack - and not just his, but the lack of his two brothers, one sister, and, of course, his adored mum - is the death of his father from lung cancer when Rickman was eight years old, and his siblings nine, seven and five.

With his father's death everything changed. "What do you want me to say? Yes, I remember certain things about him, but the memories I have of my father are those you have as an eight-year-old. Yes, his death was a huge thing to happen to four kids under ten." I asked him if he felt his father as an absence in his life. "No," he said, making it more a question than an answer, "you can't feel that." You can't feel it, he explains, because you have to be present in your own life. You don't will yourself out of your own life.

There are times, he says, when the past appears to him as a snapshot, a frozen moment in time: A small boy in a classroom. The headmaster walking across the front of the class, speaking quietly to the teacher as both turn to look at the boy. "And I know what they are going to say. They are going to tell me to go home, where I will be told that my father is dead."

Or the moment after the funeral, which the children didn't go to, when he saw his mother for the first time since the death. "Some friends drove us to meet her. They said 'Look, there's your mother' and we all said 'Where?' Because we didn't recognise this woman dressed head to foot in black." He describes a scene from Gorky's My Childhood in which a boy opens a door and looks into a long room. At the end of the room sits a woman naked to the waist and wearing a red skirt. In her arms, she is cradling the body of a man who has pennies over his eyes. Her husband, Gorky's father. "Maybe," Rickman says, "my story is not as dramatic as that. But you see. I was always used to seeing my mother in the brightest of colours. For me, that was the biggest shock."

Probably none of us ever recovers from shock. Shock is like a crater in the mind, and you spend the rest of your life trying not to slip over the edge. His mother never got over it. She married again, briefly, for three years. "All that can be said about that is that it didn't work out. There was one love in her life." His mother became fiercely protective of her children, "like a tigress". She treated them equally, he says; there were no favourites.

And then, this happens. He gets a scholarship to a direct-grant school, Latymer Upper in Hammersmith. "A different world, with different rules from the ones I grew up with." He does well, is made a prefect. He discovers that the cool detachment, what he calls "the airiness of the truly English" suits his temperament better than Celtic emotional mayhem. "Latymer was like a cold gust of wind to the brain." And suddenly he finds himself being drawn away from his background. "You want to run away, you know you've got to come to terms with it. You find yourself becoming middle class, and you have to deal with that. You feel guilty and you have to come out the other side of that. And then some success starts to attend ..." In fact, he didn't choose theatre first. From school he went to art college. He wanted to be a designer, and, with a group of friends, he set up a studio in Soho. "We had a great time, even though we didn't make a lot of money." Then, at 24, he looked around him, thought, "Is this it for the rest of my life?" and promptly chucked it in and won a scholarship to RADA.

Looking back, he says, the theatre, acting, was always going to be his world. It wasn't even a conscious desire. "For me, it was simply finding the place where I functioned on all cylinders." It was about discovering himself. "Maybe that's why it took me some time to decide to do it." And though he doesn't say so, acting must have provided him with a way back to his roots. People describe how, in his early years, he was wooden, uncomfortable, diffident on stage. If stage acting is the art of unfurling yourself in public, for Rickman, a self-confessed control freak - "Just ask Juliet Stevenson" - the theatre was the one place where he could be out of control without the emotional chaos spinning him over the edge.

There has never been any jealousy or competitiveness, he says, from anyone in his family. "On the contrary. All I get from them is the fiercest pride. An… Продолжение »